Дворы в центре Москвы после Второй мировой: сараи и огороды с картошкой

Этот блог – картина жизни главного города страны в разные годы, ее создают сами читатели. Среди героев – бабушки, мужья, коллеги, соседи, случайные прохожие и заклятые друзья. На этот раз в «Московских историях» – Исаак Глан с рассказом о послевоенных дворах возле площади Маяковского (Триумфальная), в Оружейном переулке: двухэтажные домики, сараи, задние дворы, чердаки, огороды.

Задний двор! Он находился за нашим деревянным домом, который как бы делил замкнутое дворовое пространство на две части: двор передний, выложенный булыжником, пустынный и никому не нужный. Лишь по утрам его мертвящую тишину оживляло цоканье каблуков женщин, спешащих на работу, и задний, где проходила вся наша жизнь, — проклятие наших родителей и отрада нас, мальчишек, наша мальчишеская вольница!

Я помню время, когда дворы исчезли — это произошло несколько лет спустя, тогда появился новый термин, в то время редкий, не всем даже доступный, им можно было при случае блеснуть. (Как позже слово «адекватный»). Звучал он так: «свободная застройка». Мы понимали, что это подражание Западу, а потому — такие вот были умные — осознавали, что это неизбежно и навсегда. Как жаль! Потеря заднего двора (и двора вообще, который был у каждого дома) — это ничем невосполнимая утрата. Исчезновение мальчишеского братства и детских игр — плохих, хороших это другой вопрос, — но вместе с их утратой пришло одиночество подростков, их разрозненность, исчезли связи между ними, померкла детская дружба. Что потом эта болезнь перекинулась на взрослый мир — факт.

Надо признаться — задний двор принадлежал не только нам. Здесь располагались сараи, свой у каждой семьи, в которых хранились дрова на зиму (они выдавались по особым талонам, как продукты по карточкам, и потеря их была такой же трагедией, как потеря карточек), а еще здесь были — в войну и еще несколько лет после нее –огороды, у каждой семьи несколько грядок, без которых Москва вряд ли пережила бы трудные годы. На них высевались — нет, не клубни картофеля, а очистки с бережно сохраняемыми на них глазками, лук, редиска, капуста. Каждая семья окучивала и пропалывали эти грядки. Помнится, что редиску долго держали в земле, пока ботва не начинала куститься и цвести, чтобы можно было собрать семена и посеять их на следующий год. Перезревшая редиска была на вкус совсем деревянной, но политая подсолнечным маслом и посоленная крупной солью, съедалась с непередаваемым наслаждением.

Места для наших игр оставалось совсем мало, но теснота нисколько не сдерживала наших фантазий, мы здесь были хозяева. Никто сюда не заглядывал. Пользуясь этим, мы взбирались на полуразрушенный кирпичный забор, который отделял наш дом от знаменитых Оружейных бань (так назывался наш переулок — Оружейный), и жадно вглядывались в матовые стекла выходившего на нас женского отделения. Ничего мы не видели, только серые тени на желтом фоне- свет лампочек, но все равно было интересно.

Позже какие-то пустые сараи заняли два молодых скульптора, ставших потом знаменитыми: Кербель и Цигаль. Они отлавливали во дворе нас, мальчишек, платили какую-то мелочь, и использовали как натурщиков. Так, левая рука ангелочка Володи Ульянова, опирающегося на тумбочку с книгами — знаменитая скульптура Кербеля — это моя рука. Став взрослым и попадая с кем-нибудь в Третьяковку, я всегда с гордостью говорил об этом. По-моему, она стояла в фойе, у касс, открывая собой знаменитое собрание музея.

Игры послевоенных лет — куда они исчезли? Да и помнит кто-то их? Даже названия — скажут ли они что-то современным детям? А мы, по истечению прошедшей с тех пор вечности, вряд ли можем их забыть. В них было столько страсти, переживаний, увлеченности, которые и не снились нынешнему поколению. Думаю, в чем-то они формировали характер. В них была заложены черты, не до конца потерявшиеся в будущей жизни: самостоятельность и воля, умение не киснуть из-за поражений, способность терпеть боль. И может быть, не забывался главный урок, который мы усвоили с тех пор: надо жить по справедливости.

С годами слово наполнялось другими смыслами, но дух, суть его оставались прежними. Та детская дворовая справедливость, даже наполненная нашими дворовыми выкрутасами и странной подчиненностью, о которой я говорил, она, тем не менее, сохраняла вечные нравственные принципы: не хитрить, не лукавить, не врать, не давать товарищей в обиду. Помню, мы поссорились с каким-то парнишкой. Слово за слово, слова становились все резче, грубее. Только шаг отделял нас от драки. И вдруг мой противник сказал:

– Мы ненавидим евреев.

Это был, кажется, 1948 год, разгар государственного антисемитизма, до двора он еще не дошел, парень просто повторил то, что слышал дома. Между нами стоял еще третий мальчишка, белобрысый, курносый, он внимательно слушал нашу перепалку, и вдруг сделал шаг в мою сторону и встал рядом со мной.