От колониализма до блогинга: как меняется взгляд на чужую культуру

Как романтизация Востока связана с имперским прошлым России и Европы, в чем отличие между тревел-блогером и документалистом, почему в Египте все немного «на расслабоне» и что делать, если ответственной документалистики никогда и не существовало? К выходу в издательстве «Альпина нон-фикшн» книги «Дурман Востока» поговорили с режиссером, документалистом и автором YouTube-канала Bad Planet Documentaries о путешествиях на Восток и желании работать с несколькими пластами кинореальности.

— Раз ты заговорил про «Переводчика» и до этого немного сказал о том, как сам учил много языков. Какие ты решался учить прямо во время поездки? 

— У меня это очень от учителей зависит. Испанским я занимался полтора года до поездки в Латинскую Америку. И уже там говорил только на нем. Когда мы жили на Амазонке, нам нужно было брать интервью, писать тексты — все на испанском. Так из языков у меня следующий набор: русский, английский, испанский, арабский. Последний знаю потому, что я там жил. И, честно говоря, жизнь где-нибудь в Дахабе не сильно располагает к его изучению. Там все отлично говорят по-английски. Более того, практиковать сложно — местные очень хотят поговорить по-английски! В Египте, к сожалению, есть такое плохое отношение к своему языку. 

— Это последствие колонизации, наверное, отчасти?

— Просто последствие большой истории. Почти весь ВВП там туристический, примерно 11% — это много. И Синай — туристическая территория. Понятное дело, что в какой-нибудь деревне все будет иначе. К тому же Синай принадлежал Израилю, а потом после конфликта перешел Египту. И бедуины, которые там жили, говорят на иврите, английском и арабском. Мне просто повезло с учителем, Ульяной, мы с ней уже пять лет занимаемся, она оказалась классным человеком. К тому же она обкатывала на нас новую методику. Мы уже четыре или пять учебников прошли. И ей самой процесс нравится! Это очень классное взаимодействие. Я не учу языки просто так, сложно себя заставить ради этого просыпаться. В арабском еще и ужасно запутанная грамматика! 

— Сейчас, как я понимаю, ты не все видео выгружаешь на канал. Получается, у тебя есть свои проекты для YouTube и есть еще какие-то сторонние. Есть ли разница в работе над ними: для себя и для других? 

— Наверное, разницы нет. Раньше было больше проектов, которые я снимал для других, но это были маленькие вещи. Потом все стихло. Я никогда не был нормальным блогером. Мои форматы всегда длинные, а блог — это все-таки то, что ты делаешь чуть побыстрее и чуть почаще. Даже не чуть, а сильно побыстрее и сильно почаще. А я, условно, делаю раз в полгода. Мне и раньше было лень, а сейчас так еще ленивее! Я не очень верю в блогинг, а блогинг, видимо, не доверяет мне. Как и YouTube. Я на него ставки не делаю. Мои видео там висят, потому что мне хочется, чтобы их бесплатно посмотрели. Денег это не приносит, монетизации сейчас нет. Но за всю историю существования канала тысячу долларов я на канале заработал. По меркам блога это смешно. Раньше были гранты под проекты, и эти же проекты потом на YouTube оказывались. Один из таких — «Дагестанские женщины». Последние полтора года мы снимали одну вещь про якутских детей, которая на YouTube рекорды просмотров не била, но была оплачена. Путешествие было охренительным, и мы, главное, с этими детьми поговорили. За пределами фильма смогли выслушать их, посмеяться с ними, помочь им. Да и о себе что-то новое понять. И это было круто. Но за полтора года других проектов я не делал. Иногда порывался что-то снимать, но это все ничем не заканчивалось. Проект завершился, сейчас я ни над чем не работаю, даже камеру в руки не беру.

— Получается, документалистика умирает? Ты как раз говорил, что и зрительский интерес отбирают влоги из путешествий, и грантов стало меньше… 

— Я, честно говоря, не знаю. Не помню, чтобы она существовала прямо в большом количестве. Были ребята, которые снимали проект «Амурские волны», но больше они ничего не делают. И эти документалки были проектом из большой сферы. И вот большое кино — как раз то, что я хочу делать, мы с тобой говорили в начале. Блоги к кино не относятся: разные системы и платформы просмотра. Всегда, конечно, находится переплетение. Но блоги — это YouTube и аналоги. И их монетизация очевидна: либо от самой платформы, либо от сторонних рекламодателей. А фильмы — большая работа, требующая изначально какого-то бюджета. И там ты рассказываешь историю не совсем про себя, но пропускаешь ее через себя. Кино требует сплетения многих уровней реальности. Есть эмоциональная, сюжетная, исторически-исследовательская, эстетическая линии. И линия автора! Отсюда и появляется фигура режиссера. Знаешь, это как оркестр: разные инструменты играют, но есть дирижер. А блог — это ты один виртуозно играешь на инструменте. Это такая эгоцентричная штука, что довольно сложно иначе снимать такой формат. Тут ты сам персонаж своего контента. А в кино это совсем не обязательно. Для меня кино — возможность исследовать много параллелей. Пока у нас получается все делать очень небольшими средствами относительно масштабной индустрии кино, и выглядит это все интересно. И есть куда расти! Сейчас пытаюсь договорится на проект с «Кинопоиском».

— Теперь от блогов и документалок перейдем конкретно к Востоку. Журналист Давид Хименес в книге «Дурман Востока» пишет, что многих писателей, в том числе Киплинга, Восток привлекал следующим: «что в Европе запрещено как морально неприемлемое, может стать реальностью». Сейчас это все еще так? Восток живет в иной морально-этической парадигме?

— Она на 100% другая. Ты очень удачно подметил! Расскажу на примере США и Египта. Мы по Америке ездили в доме на колесах и постоянно были в тревоге из-за того, что не знали, какие вещи можно делать, а какие нет. Припаркуешься не там — увозят на эвакуаторе и штраф еще 300–500 долларов. Запрещено снимать без разрешения, запрещено то и се, и ты постоянно пытаешься между этими правилами пролезать. А приезжаешь с таким свободным чувством! И начинается: то нельзя, то можно, то по расписанию, то надо договориться. Я под конец поездки был очень тревожный, потому что нам приходилось много нелегально снимать. Иначе съемки стоят 100 долларов в день, договариваться надо за два месяца, если ты снимаешь на территории, например, кампуса или библиотеки. Мы пытались обойти это все, потому что у нас один из героев учился на режиссера. Студентам, конечно же, все положено бесплатно и утверждение быстрое. Но все равно не получилось! И решили: давай просто нелегально снимать. Мы забегаем, нам говорят, что запрещено снимать. Мы уходим, менеджер меняется. На следующий день мы снова приходим. Человек, который нас никогда не видел, нам опять говорит: запрещено снимать. Но мы уже до этого час наснимали, пока не заметили. Но при всех запретах есть одна важная особенность — они все просят утвердить, ругаются, что это делать нельзя, а мы в ответ «Хорошо-хорошо, извините, пожалуйста, мы не знали. Мы тут первый раз». И они: «Ой, да-да, вы такие хорошие». И все нормально, никто не злится, никто тебе штрафы не выписывает, но надо очень аккуратно себя вести. 

Или, например, история с дороги, тоже из США. У нас в России где хочешь, там и останавливайся. А там нет такого, что можешь выехать на природу и в любом месте припарковаться. Ты можешь только на шоссе стоять, и то тебя вытурит какой-нибудь первый же полицейский патруль. И вот мы едем часами, я уже спать хочу, надо припарковаться, а там везде либо заборы, либо что еще. Это уже так бесило!

И после нашей американской поездки мы приезжаем на Восток, грубо говоря, в Каир. И там обратная ситуация: можно в такси взять сигареты и прямо в салоне курить, потому что водитель курит, все вокруг курят. У них даже во внутренних помещениях кафе стоит смог от сигарет, хотя для этого официально есть веранда. И речь не только про курение. Приезжаешь — и просто какой-то хаос. Там все что угодно происходит. И у нас в Египте постоянно были какие-то проблемы с военными. Там очень много постов. И вот случается у нас что-то, я выхожу из машины и начинаю: «Ой, дорогой мой, слушай, извини, тут вот так вот…» И военный в ответ: «Конечно, проходи». Все точно также запрещено, но ты просто договариваешься. Основа коммуникации — это разговор. Ты можешь договориться вообще обо всем. Там тебе помогут. Тебе, может быть, нельзя, но потом станет можно. 

— Это такая норма, получается? 

— Да. Или, например, когда вылетаешь из страны, можно просрочить свое пребывание на две недели. Официально. Иногда у тебя просрочено на полторы, пограничник тебя останавливает и говорит: «Вам нужно заплатить штраф». Я в ответ: «Дорогой мой, я не могу». Он: «Нет-нет, нужно». По закону платить не надо, он просто пытается обмануть! И дальше начинается разговор в духе «Ты меня не обманешь» и «Нет, я тебя обману». Главное — без обид это делать. Мне так как-то на стойке регистрации сказали, что у меня перевес багажа на 5 кило и я должен заплатить 50 евро. Я по-арабски им говорю: «Ой, извини, дорогой». Они в ответ: «Слушай, ты говоришь по-арабски, не надо ничего платить, вообще забей». И все. Ну класс же! И в предыдущий раз тоже по-арабски говорил, мне на досмотре сотрудник просто начал рассказывать про какой-то недавний футбольный матч. И все с тобой там общаются, это и есть основа взаимодействия. Все на каком-то расслабоне. Даже погранцы могут курить в своих будках. Иногда просто надо чаю попить и поговорить, даже с полицейскими. Там все вот так, все безумно. Ты можешь беситься от этого, но просто должен знать, что такая тут человеческая история. Хаотично, иногда неправильно, но образ жизни вообще другой.

— Когда мы с тобой еще раньше говорили про Египет, ты заметил, что их желание говорить по-английски — это, возможно, последствие колонизации. Ощущал ли ты какие-нибудь отголоски этого колониального влияния в манере общения, в поведении? Меня по работе в этом году занесло в Нью-Дели, там это на каждом шагу чувствуется.

— Сложно сказать! Очень сильно обычно видно в архитектуре… Но Индия, наверное, самый яркий пример из всех, где колониализм до сих пор остался, взять даже все то же распространение английского языка. Здесь англичане были и потом ухали. А вот в Латинской Америке колонизация сохранилась, там не то чтобы местные руководят всеми процессами. Я помню, когда мы были в Перу, выпускали диктатора Альберто Фухимори, он уже совсем немощный был. Либерально настроенный народ протестовал на улицах против этого, потому что он — бывший диктатор, олицетворение военного конфликта «Сендеро Луминосо» и большого террора в Перу в конце 1990-х — начале 2000-х. Люди его не любят. Причем Фухимори — японец. А когда его выпускали, президент Перу был польских корней. Ты смотришь вокруг, а население 80% кечуа или аймара, местные. И они никогда не были президентами своей страны. Латинская Америка теперь, мне кажется, регион метисов. Кроме аргентинцев. Колонисты в свое время просто всех вырезали, поэтому теперь многие местные все равно европейских корней. 

И в целом, допустим, исламизм в мусульманском мире — это во многом последствие противодействия колониальным или неоколониальным властям. В этом движении всегда участвуют люди, которые как бы хотят и национальную идею вперед двигать, и видят страну погрязшей в коррупции, и так далее. Одно с другим связано исторически. Хотя очень сложно прямо сказать, что это причина того или то причина сего. Я думаю, что в бытовых деталях, если мы там ищем последствия колониализма, Египет на Индию очень похож, но в последней все намного ярче видно по тому, как люди к тебе обращаются. Все наложилось на кастовую систему. Все-таки у арабов есть идея эгоцентричного отношения к себе и независимости, а в Индии — строгая сегрегация общества по кастам.

— Закончим с тобой таким вопросом: почему Восток, да и любая экзотика, так привлекала европейцев — художников, писателей, просто авантюристов? Откуда берется этот мистический флер Востока? 

— Я думаю, что это во многом очень русская история. Во Франции, например, большая романтизация Африки, не такая, как у нас, из-за их колониального прошлого. А у нас исторически сложилось, что мы пытались добраться до Индии, в том числе через земли Таджикистана, Узбекистана, Туркменистана. Нас история звала туда, и романтика зовет туда же. Да все империи или большие государства расширялись, были колонизаторами. И эти маршруты остаются в исторической памяти. Давай вернемся к Франции: там много африканских мультфильмов, и они не упрощенные! Если у нас это условно Чунга-Чанга и танцующие туземцы, то там все основано на мифологии и сделано со знанием темы. И понятно почему: прошлое страны связано со своей бывшей колонией, многие до сих пор романтизируют африканские образы из фольклора и быта. И у нас то же самое, просто регион другой. Даже когда смотришь на Рериха: эта любовь к Тибету, хождение на Восток… И они один за другим тянулись к этим местам. Даже Беринга можно вписать в эту группу, потому что это тоже исследование, но уже Севера России. 

— Наверное, это просто поворот в другую сторону: у нас же есть своя романтика Севера!

— Да. Так что все связано с историческим прошлым страны. Америка, например, мне кажется, совсем иначе воспринимает Восток, нежели мы, британцы или европейцы. Для них все во многом связано с терактом 11 сентября — это их историческое прошлое. И никакой романтики уже нет.